«Те, которые с войны вернулись, очень быстро умирали, — вспоминает жительница Южи Валентина Сысуева. — К 1950-му, когда я родилась, два мужика были в соседней деревне, три в нашей. Один из них — мой папа. Конечно, мы его берегли. Сами и косили, и пахали. Хотя до войны это мужское дело было. Ему из щей наших мясо вылавливали да пироги пекли. Но мама не роптала. Деваться некуда. Остальные-то девки погуливали вот с этими выжившими мужиками. Рожали потом. Но из семей уходить никто не уходил — ну прихватил мужичок, ну и ладно. Так все женщины и жили по одной. Про детей жили». В 1970-е нанятые фабриками вербовщики привозили в Ивановскую область ткачих со всей страны — тогда-то край и стал царством невест. Южская фабрика давала половину рабочих мест в городе, на ней трудились и мужчины, но в 1992 году станки встали на несколько месяцев из-за непришедшей партии хлопка. Когда фабрика перестала выплачивать зарплаты, мужчины вспомнили обычаи своих предков-отходников и уехали в Москву бить поддоны — огромные деревянные палеты для погрузки овощей — или работать охранниками. Фабрика так и не оправилась от удара. Теперь редких молодых мужчин в Юже можно встретить в алкогольных отделах магазинов, все они с серыми от небритости лицами и в национальной одежде южских, а может, и вообще всех русских мужчин — в камуфляже. Главный выбритый мужчина в городе — присланный год назад от губернатора мэр — каждый день ездит домой в Иваново.

Пестушка. Анна Васильева и шуба

Леонидовна решила, что у её сыночка будет всё, в тот день, когда не смогла купить ему печенье. Она уже тогда была большой, круглой и гладкой, как буква «О», на которую все в Юже делают ударение. Сама Леонидовна никогда не окала, зато у неё всегда были круглые плечи и ямочки на щеках. Леонидовне было 32, а сыночку, её Лёнечке, «для себя его родила, пусть и от женатого, для себя, не для кого-то», — семь месяцев. Печенье, которое вчера ещё стоило 100 рублей, вдруг стало стоить 120. На дворе был 1993 год. У Леонидовны не было денег, мужа и работы — были только слёзы, которые Леонидовна выплакала в ту же ночь. Наутро она позвонила на главную городскую фабрику и сказала, что выходит на работу. Леонидовна тогда ещё не знала, что станет крупнейшей в городе фабрикантшей, что будет приносить треть городского бюджета, что в местной церкви в записках за здравие южские женщины будут выводить её имя — Анна — за то, что Леонидовна вернула им мужей, устроив их на работу. Но именно тогда Леонидовна сделала главный в своей жизни выбор: стать непутёвой матерью.

К 1950-му, когда я родилась, два мужика были в соседней деревне, три в нашей. Один из них – мой папа. Конечно, мы его берегли. Сами и косили, и пахали. Хотя до войны это мужское было.

«Мне врач участковый так и говорил: "Ты же мать непутёвая, сидеть на больничном не будешь, а у Лёни твоего грипп. Так ты сдай его на дневное в больницу, ему там и ингаляцию сделают, и таблеточку дадут"». Сначала с Лёнечкой сидели подруги, потом, году ещё не было, отдали в детский сад. Лёнечка «ни соску не сосал, ни пустышку, орал», так что два раза в день Леонидовна бегала кормить его грудью: полкилометра туда, полкилометра обратно — городок-то маленький. Фабрика — огромная, краснокирпичная, изогнувшаяся буквой «Г» — в начале 90-х уже задерживала зарплату, но ещё пыжилась, из труб валил дым, и руководство — конечно, женское, «мужики-то пили» — надеялось предприятие спасти. Фабрика была прядильно-ткацкая: на ней изготавливали ткань, а шили одежду на соседнем предприятии. Дела там шли плохо. Предприятие производило только халаты, да и те не могло продать. Главные женщины фабрики задумали присоединить соседний заводик, акции которого тогда принадлежали швеям. Для скупки Леонидовна подходила идеально. Она стала ткачихой в 15 лет и дослужилась до главы профкома: и в тканях понимала, и людям объяснить то-сё умела. Мы сидим у Леонидовны в большом кабинете, где из украшений — только несколько икон. Без стука заходит парень с помятым небритым лицом, в камуфляжных штанах: — Там это, замёрзло всё. — Чё надо делать? — Не растаяло ещё. — Чё делать надо? — Не знаю. — Возьми пойди у Ольги Николаевны. Скажи, что мы положИли… — Леонидовна сбивается, — что мы полОжили стропы. Леонидовну выбрали директором заводика, и она начала налаживать производство. Выясняла, как работают станки, искала заказчиков и просила отсрочки по электроэнергии, по зарплатам, по кредитам — понабрал её предшественник, «дай бог ему здоровья», «пыжился, да не крутился». Чтобы покрыть долги, нужно было скорее объединяться с большой фабрикой. Но через полтора года там сменились собственники и стало ясно, что объединения не будет.

Мужик бы, может, и запил, а Леонидовна только повела круглыми плечами, надела платье и отправилась к крупнейшему клиенту, «благодетелю» своему, — продаваться. Был это владелец компании «Формекс» Олег Марченко. Принадлежащие ему два десятка фабрик по всей стране шьют военную форму. Благодетель дал денег (сумму держит в секрете), и Леонидовна стала крутиться: «Вы-то думаете, вот сидит тут тётка деревенская, круглее ведра ничего не видела, а я-то вон чего». Она купила китайские станки и научила всех производить резинки, шнуры, тесьму и ленты, которые фабрика раньше заказывала в Белоруссии. Она выкупила здание бывшей птицефабрики, расширила производство — с двух станков до 60 — и число рабочих мест — с 80 человек до 300. Многие мужики бросали московские заработки, чтобы устроиться к Леонидовне. Оборот у предприятия теперь — около 50 млн рублей, по словам Леонидовны. Благодетель-инвестор во всём с ней советуется, доверяет. «Сыночка дорогого, Лёню моего» Леонидовна отправила в Москву. «Он, когда учился, привозил вот этих профурсеток. Как же они меня раздражали. Я всегда говорила: если что не так сделает, я её, суку, с землёй сравняю. А потом однажды приезжает и привозит мне нашу, южскую девочку. Ей 17 всего, сиротка. Мы с ней помидоры режем одинаково, мы с ней думаем одинаково, он с ней живёт, она его обстирывает, обглаживает, она его любит, самое главное, моего Лёню. Я тут получила очень приличную премию на Новый год, купила себе норковую шубу, и ей тоже. Она меряет — люди, говорит, будут ругать. А я ей: пусть люди мне это скажут, это же я тебе купила. Я его родила для себя, не для кого-то, Лёнечку-то моего».

Плач. Валентина Сысуева и пельмени

Когда бабы пришли просить Сысуеву стать мэром, она больше всего переживала за свою стиральную машинку. Машинка была без автоподогрева, а в городе не было газа, так что для стирки белья приходилось греть воду кипятильником — с 5 до 12 утра, то бишь семь часов нянчиться с машинкой как с ребёнком и не отлучаться из дома. Шёл 1996 год, все мужики, кто не уехал в Москву, ушли в запой, самой «50 не за горами», так что помощи ждать было неоткуда. И Сысуева согласилась. Она правила городом следующие 20 лет — сначала в роли мэра, а потом первого зама. Сысуева стала первой в Ивановской области женщиной-мэром и разбираться с неприятностями начала тоже по-женски. Став главой города, Сысуева первым делом позвонила в СМИ. Приехали CNN и «Известия», она сообщила им, что, ой, из 950 городов России Южа — чемпион по безработице. Что, ой, фабрика стоит, и 39% населения сидят по домам. Ой, помимо работы в городе нет даже газа. Ой, смертность превышает рождаемость в три раза.

Бабушка в строгости меня держала: в 8 часов, бывало, велит идти спать. Посмотришь в окно — там гуляют дети с нашего двора, поревёшь немножко в подушку, и всё. Надо значит надо.

После этого на маленький город обратили внимание федеральные чиновники — долги по зарплатам в городе были выплачены. Самым сердобольным оказался управделами президента Павел Бородин. Сысуева вспоминает, что он лично через «своих людей» перевёл на внебюджетный счёт города несколько миллионов рублей на газопровод**. К 2001 году Сысуева газифицировала 1330 квартир. Хлопотать пришлось ещё и за соседние посёлки, так как в Юже полномочия главы города и района объединены. Воодушевившись успехами, Сысуева поехала закатывать плач в Москву. Чтобы провести газопровод в Талицы, где находятся две колонии, Сысуева привезла в Минфин целый грузовик деревянных тюремных поделок — шахмат и шашек. Прослышав об этом, к Сысуевой пришли мастера из другого южского посёлка, славившегося своей живописью, — из Холуи. Местные мужики пригнали Сысуевой целую машину шкатулок — чёрных, лакированных с былинными сюжетами, царевичами и жар-птицами. Благодаря этому газопровод дотянулся и до Холуи. На все ключевые посты Сысуева поставила женщин, в администрации осталось по одному мужчине на девять женщин: «Мужики наденут пиджачки и давай важничать, только толку от этого мало. А женщина — как дома даже на производстве, на предприятии, в колхозе. Как в своём кошельке она привыкла, так и тут». Сысуева живёт, пожалуй, за самым высоким забором в Юже. Ворота открывает её муж — в сапогах и, конечно, с серым от небритости лицом. Пытается войти вслед за мной в дом, но Сысуева командует: «Иди кур покорми». И ведёт меня на кухню к домашним пельменям из поросёнка с говядиной и грибами. Сысуевой под 70. Полноватая, но не мягкая. Шея утопает в поднятых от вечного напряжения плечах — прощать Сысуева не умеет. Это-то и сделало её главной ивановской феминисткой, хотя вообще-то Сысуеву ждала заурядная жизнь. Родилась в деревне, выучилась на агронома, вышла замуж, родила дочку, получила квартиру, застукала мужа с любовницей, пошумела, пустила назад. Пустить пустила, а простить не смогла — тут-то всё и началось. «Почему в другой раз в семьях женщины терпели мужиков непутёвых? Потому что было принято — женщина без мужчины не сможет». А Сысуева смогла.

После развода она уехала от пересудов на другой конец Ивановской области — в деревню под Южей работать агрономом. В свои 25 Сысуева была хороша — «фигурка Евы, 44-й размер брала не мерявши, каблуки только такие». «Глаз в деревне было много», про неё говорили «такая-сякая». И единственный способ повысить свое влияние был — хорошо работать. Уже через два года урожайность стала самой высокой в районе, и Сысуеву избрали председательницей колхоза. В 27 лет она стала самой молодой женщиной-председателем в области. Затем пошла на повышение — уехала в саму Южу, в комитет по земельным ресурсам и вскоре его возглавила. Комитет этот был вторым денежным местом после фабрики, и всё у неё там спорилось, потому-то в 90-е её и пришли просить стать мэром. Ещё будучи председательницей колхоза, Сысуева снова вышла замуж: «Муж у меня — Александр Иванович, он раньше работал лесничим». Она всегда зарабатывала больше и так и не смогла простить ему, что он фактически отказался помогать ей в 90-е. «Скажешь: "Саша, денег-то не хватает на то, на сё". — "Все живут, и ты живи!" Принёс бы зарплату, но её не дают. Их не волнует. А есть-то надо каждый день, в школу надо детей собрать. Только мужики об этом думать после войны перестали, — Сысуева отодвигает тарелку с пельменями и срывается. — Вы думаете, я что, карьеру хотела делать? Взвалить на себя такой груз, такую ношу? Да я бы лучше дома сидела да детьми занималась! Равноправие сделали, и мужикам так удобно сейчас! Бабы волокут, а они пускай дома сидят».

Причеть. Елена Игнатьичева и гробы

Звук, с которым степлер-пистолет вбивает гвозди в гроб, похож на щелчок передёрнутого затвора. Щёлк. Потом ещё раз щёлк. Щёлк-щёлк-щёлк. Когда прицелился, лучше не останавливаться. Ничего не должно торчать — щёлк, — всё должно быть идеально — щёлк-щёлк, — Мамлена натягивает синюю ткань на крышку гроба — щёлк-щёлк-щёлк, — расправляет, чтобы не было складок, — щёлк-щёлк. Мамлена сама обивает гробы и таскает их «как шкатулки», какие поменьше. Если же под метр девяносто — просит помощи. У Мамлены правое предплечье едва заметно шире левого. Мамлене за 40, чёрная кожаная куртка и газовый шарфик с леопардом, приглушённый голос. Елена Игнатьичева, «мама Лена», — она так и записана в телефоне у кладбищенского сторожа и у половины сотрудников. Больше всех Мамлена боится свою бабушку Клавдию Леонидовну. Клавдии Леонидовне 95 лет. «В строгости меня держала: в 8 часов, бывало, велит идти спать. Посмотришь в окно — там гуляют дети с нашего двора, поревёшь немножко в подушку, и всё. Надо значит надо». Этот лозунг довоенного поколения помог Клавдии Леонидовне пережить войну, а Мамлене — 90-е. У Мамлены вся семья работала на фабрике, и она с детства привыкла помогать маме вырезать цветы из гофрированной бумаги для первомайских демонстраций. Иногда соседи просили сделать венки на похороны. До 80-х денег за это не брали: у Мамлены «горсть слёз в левой руке была, горсть слёз в правой». Потом стали брать, сколько дадут: «Так с зёрнышка всё и выросло». В начале 90-х, когда фабрика перестала выплачивать зарплаты, похоронные венки стали для Мамлены основным источником заработка. «Муж тоже помогал. До трёх часов ночи. А в четвёртом к нам приходили те, кто заказывал. Мы даже траурные ленты писали водоэмульсионкой. Сама чуть ли не засыпала, а вырисовывала все надписи. Надо значит надо».

Институт семьи немножко разрушен в наше время, никто не хочет друг другу уступать. Все же у нас эмансипированные теперь. И здесь все рано выходят замуж. Потом разводятся, и второй раз — уже к 30

После смерти смотрящего Мамлена занялась гробами. Мужики-конкуренты её долго не признавали, всё шушукались за спиной. Когда смирились, прозвали Краснодеревщицей и — высшее признание — Гробовщиком, без скидки на женский род. А санитары — те вообще смеются: «Мамлен, ты уже даже лучше мужиков колотишь эти гроба». В 2002-м Мамлена зарегистрировалась как ИП. Обклеила обоями в розочку свой кабинет, купила цветочный магазин — на большие чиновничьи похороны и на 8 Марта товар хорошо идёт. Но ритуальный бизнес — агентство «Ангел» — приносит существенно больше доходов. Оно теперь крупнейшее в городе, хотя Мамлена эту часть своего бизнеса не афиширует и говорит о ней неохотно. «Бабушка говорит мне: "С твоими данными надо работать не здесь". Мы, женщины, все слёзы воспринимаем, берём на себя всё людское горе», — говорит Мамлена и берёт в руки степлер. Своё дело она скрывает в первую очередь от бабушки. Та думает, что похоронным делом командует Мамленин муж. Бабушки стали воспитывать детей в России в 1917 году, когда была введена карточная система. При этом декретный отпуск — он до сих пор так называется в честь выпущенного тогда декрета — составлял всего 112 дней. Декрет этот без серьёзных улучшений просуществует до 1989 года — и все родившиеся до того момента поколения будут воспитываться пережившими войну бабушками. Помимо «надо значит надо» бабушка Мамлены передала ей и другое наследство. Когда муж ушёл на войну, Клавдия Леонидовна рыла окопы, работала наборщицей в типографии, вела хозяйство. После войны ведала семейным кошельком: «Так-то у бабушки на женщину всё возлагалось». Муж Мамлены работает водителем в пожарной части, пока сама она занимается похоронным делом. Но Мамлена мнётся, когда говорит об этом: «У нас как-то всё вместе».

Нескладуха. Анна Кондакова и аптеки

В городе её, конечно, не любят. Туфли на каблуках, юбка выше колена, маникюр со стразами. Конский хвост как маятник в такт бёдрам при ходьбе: туда-сюда, туда-сюда. Слегка за 30, глаз не отвести. Хохочет. Ане с детства нравился запах аптеки: камфоры, валерьянки, мази Вишневского. Она мечтала носить белый халат и работать врачом, но по настоянию мамы пошла в торговлю — практичную профессию. Мама, «женщина строгая», с советских времён работала управляющей на крупной базе по продаже текстиля в Иванове, а с 90-х вела бухгалтерию лесных делянок, которыми управлял её муж. Зарабатывала мама больше, чем папа. И папина мама, которая вырастила Аню, «бабуся», после войны держала семейный бюджет. Женской своей силой Ане пришлось научиться пользоваться в 19 лет — заболел «папулечка», и делянки в Ивановской области остались без присмотра. Когда Аня предложила съездить проконтролировать лесорубов, отец аж закашлялся: «Ты с ума сошла, это мужское дело, на тебя там даже никто не взглянет». Но Аня привыкла к тому, что женщины подхватывают мужские обязанности, когда мужчина в беде, и поехала.

На подаренной родителями юркой белой «Оке» она приезжала на делянки прямо из университета — в мини-юбке и на каблуках. Лесники робели, милиционеры, когда тормозили лесовоз, отказывались верить, что красавица на малолитражке его сопровождает. Проезжайте, говорили, девушка. Лесорубы уговаривали с ними выпить. Через пару-тройку месяцев все сдались и привыкли — «Ока», мини-юбка, не пьёт. Хохочет так, что не поспоришь. Последним бастионом оказалась бухгалтерия Ивановского лесхоза. Сидели там одни бабы и люто Аню ненавидели, к руководству лишний раз не пускали, бумаги заставляли переподписывать по пятьсот раз. Аня принесла на 8 Марта торт, рассказала про папу и растопила бухгалтерские сердца. А потом отец выздоровел, бизнес они с Аней поделили. Через год Аня выскочила замуж. Муж работал следователем в прокуратуре и мотался по разным городам области. Аня за ним. Из Иванова в Пучеж, из Пучежа в Южу — и везде открывала новые лесные делянки, налаживала связи, начинала торговлю лесом. Не бросала работу, даже когда родился ребёнок. Муж ревновал, но и от приработка лесного отказываться не хотел. Аня называла себя женой декабриста. Долго так продолжаться не могло, и они расстались. Мама, конечно, была против, она прожила в браке 40 лет, а бабушка — 50 лет. Но Аня своё право на развод отстояла. «Институт семьи немножко разрушен в наше время, никто не хочет друг другу уступать. Все же у нас эмансипированные теперь. И здесь все рано выходят замуж. Потом разводятся, и второй раз — уже к 30». Недолго прожив с родителями в Иванове, Аня вернулась в Южу — реализовывать мечту. Она придумала открыть аптеку. В Иванове стартовый капитал нужен был в миллион рублей, а в Юже — в два раза меньше. «Помогла мама, что скрывать. Взяла за это контроль над финансовой составляющей». Аптека окупилась, и Аня открыла вторую — рядом с расположенными под Южей колониями. А ещё через год арендовала помещение в старой бане и открыла кафе с доставкой суши и пиццы — такого в Юже раньше не видели: всего три вечно пустых столика, заказы развозит сама. Мама приезжает раз в неделю, контролирует всю финансовую отчётность, строго присматривается к Аниному молодому человеку. Он работает водителем в управлении дорожного хозяйства: небритое лицо, камуфляжные штаны. «Без маминого контроля было бы сложно». Психолог Людмила Петрановская, рассуждая о травме поколения, говорит, что один из самых тяжёлых моментов для людей Аниного поколения — сепарация от родителей. Аня как раз годится в дочки Леонидовне, которая рожала для себя, не для кого-то.

Вы думаете, я что, карьеру хотела делать? Взвалить на себя такой груз, такую ношу? Да я бы лучше дома сидела да детьми занималась! Равноправие сделали, и мужикам так удобно сейчас! Бабы волокут, а они пускай дома сидят

***

Южа кажется по-деревенски сонной: мимо деревянных заборов вышагивают куры, на завалинках греются коты, машины преодолевают глубокие лужи. Но женщины в этом городе постоянно бегут: то забрать ребёнка из сада, то на работу, то за продуктами, то на маникюр. В России самое большое число женщин-руководителей в мире, и страна на 75-м месте в рейтинге по индексу равноправия из 142 — отличные показатели, которые создают иллюзию победившего феминизма. Но, как обычно, у всего в России есть своя специфика, свой путь и свои нюансы. Даже став большим руководителем, женщина обычно заведует хозяйством, хлопочет по дому, занимается воспитанием детей. Становится не феминисткой, а амазонкой — учится обходиться без мужчины, даже когда мужчина рядом. Правда в том, что женщины в Юже не просили и не желали себе такой доли, она перешла им по наследству от прабабушек, бабушек и матерей. Российская история, и в первую очередь Великая Отечественная война, всё ещё диктует женщинам свою повестку, заставляет брать на себя всё, что выпало из рук родителей или мужей. Они по-прежнему живут не для себя, а для детей, семьи или сообщества, и это так же далеко от идеи равноправия, как далеки от неё были американские домохозяйки в 1950-х годах. ...После поворота на Ногинск, да направо за овраг, за бетонным забором, да на снежном апрельском дворе, скинув куртки, пяток мужиков разгружают грузовик. Мужики все как на подбор: крепкие, голубоглазые, с серыми щеками, мелодично окающие: «Ну ты, Николай-то, смотри, куды ставишь, чай, не деревия тябе» — «Пошол на ***». Разгружают мужики поддоны — деревянные, на каких перевозят овощи. Поддоны — бэушные, потемневшие, намокшие за ночь от снега — теперь весят несколько десятков килограмм. Мужики зовутся поддонщиками. Их промысел — ремонтировать старые и собирать (тут говорят «бить») новые поддоны. За один поддон платят 12 рублей. Работа такая тяжёлая, что в Подмосковье соглашаются на неё только украинские беженцы, мордовские зэки и вот эти окающие мужики. Тут все так их и зовут — южские. На десятках раскинувшихся по Подмосковью фирм по производству и ремонту палет работает не менее 500 южских мужчин. Ещё не менее 1000 ездит в Москву работать охранниками. За двухнедельную вахту зарабатывают в среднем 25 000 рублей, не считая расходов на еду. Заработанное мужики отдают жёнам в Юже.

* По данным Росстата, в Юже 56% женщин, но эта статистика не учитывает отходников — мужчин, уезжающих на сезонные заработки и отсутствующих большую часть года. ** «Секрет» пытался подтвердить эту информацию, но связаться с Бородиным не удалось.